Моше

Взорванный дребезжащим звонком дисковый аппарат в квартирке Клейнеров, тут же замолк. Через мгновение повторно заскрежетал.

- Мишка, это твоя шифровщица вызывает, - пискляво донеслось из туалета.

- Файка, ты чё воняешь, тебе не сидится там тихо? – неестественно пробасил, закончившим мутировать голосом, брат, рванувшись к аппарату, чтобы опередить маму, вырвавшуюся из кухни, на ходу вытирая о передник руки, кровожадно устремлённую к той же цели. Выспавшаяся молодость победила. Миша хватанул трубку и, закрывая динамик рукой, укоризненно произнёс:

- Ну, ма, - театрально нахмурившись.

- Я тебе скока хочешь буду повторять, - взвизгнула не по родному мама, - Она тебе сломает жизнь, у ней на лице написано – махровая жидовка. Если вдруг плохое время, то у ней и документ не спросят, всё ж ясно и так…

- Мама! – очень серьёзно, не по-юношески строго, прервал.

Только когда бухтящий, взмахивающий от волнения руками, предок скрылся в кухне, молодой человек сладко пропел в трубку:

- Да, Сонечка, слушаю.

- Миш, у тебя во сколько пары заканчиваются? – бархатная картавость обворожила даже динамик, переставший дребезжать.

- В три где-то, а что?

- Давай в три в столовке. Если наберусь храбрости, что-то скажу важное, хорошо? – динамик не выдал ни звука, заинтригованный. Его поддержал шёпот абонента:

- Сонечка, я заинтригован. До встречи.

Миша и Соня дружили с первокурсной картошки, сбор которой в стране, без помощи новоиспечённых студентов, обойтись не мог. «Дружили» - очень ёмкое слово, если речь идёт о тех временах, когда, во-первых, в это понятие вкладывалась общность интересов и симпатия, а далее, до дцатых, можно было продолжать описывать взаимную заинтересованность и её последствия, проявлявшиеся по-разному, в зависимости от отягощённости воспитанием.

Миша и Соня были благовоспитаны относительно. Михаил, деливший с Фаиной комнату в маленькой купчинской двушке, наблюдая за чувственным взрослением, опережавшей в развитии сестры, рано заметил появление усиков и отдельных волосинок на подбородке, предвещавших ощетинивание.

Мама и папа Сони были отягощены снизу, если по гендреву, стремительно взрослевшей дочкой, а сверху еще более скоро регрессирующей бабушкой. И все это в одной комнате коммуналки у Пяти углов.

Поэтому картошка, собиравшаяся небрежно во славу партии и правительства студентами, ими же тщательно отбиралась в личных целях. В электричке Соня, печально вздыхая, взглянула на свою неполную авоську с картошкой, и с уважением на рюкзак и две сумки, сидящего напротив, молодого человека. Итогом того дня было знакомство, поделенные поровну, доставленные с Сонину семью, овощи, и поцелуй на прощание у Пяти углов. С тех пор они были неразлучны. В тот день, после пар, в столовке Миша проглотил яйцо под майонезом и дотыкивал зеленый горошек, когда сидящие рядом одернули его: «Мишка, вон твой Сон идет»

- Да, вижу, вижу, - и помахал деловито рукой подруге. Они отсели за свободный угловой столик на двоих. Ладонь Миши мягко накрыла, не по годам натруженную, девичью руку.

- Ты хотела что-то сказать важное. Я весь день этого ждал. И ждал бы еще сколько нужно, но ты здесь, - ласковым взглядом он шарил по рукам, плечам, лицу девушки. Взглянув нежно, весенне-брачно, если по природному, расслабленно зашептала Соня:

- Вчера успела забежать в синагогу, хотела вопрос задать. Еле нашла человека, вроде знающего, Зуся зовут, и спросила. - испытывающе стрельнула взглядом в красивое носатое лицо избранника.

- Неужели о том, что мы хотели? - Миша сильно сжал ладонь девушки. Улыбнувшись, она заморгала чаще.

- Да-да. Он сказал, что помолвка по-еврейски эрусин называется. А дальше описал столько условностей, я и не запомнила, но решила, что у нас будет свой эрусин. У меня сегодня мама с папой уезжают на дачу. Я тебя приглашаю для обряда по-нашему.

- Сонь, не буду даже ничего спрашивать, я согласен, - он отбил пальцами мотивчик на запястье девушки, - Давай, как всегда, время скоротаем. В «Спартак»?

- Ага, давай, - выдохнула облегченно Соня.

Соня и Миша весь сеанс процеловались на последнем ряду, так и не запомнив, какую из «Анжелик» смотрели. Слизистые влюбленных давно уже были приведены в состояние крайней отзывчивости. Чтобы остыть, решили до Пяти углов дойти. По дороге срывались на бег вприпрыжку, останавливались, целовались, приставали с приветствиями к прохожим, не обращая внимания на сумеречную слякоть. Запыхавшись от быстрого подъема на последний этаж, тяжело дыша, Миша взволнованно опомнился:

- Соня, а бабушка?

- Да она же совсем глухая и слепая. У нее угол свой, лежит себе там тихо. Пошли.

Огромная входная дверь цветом напомнила желудочное расстройство, жалобно, будто уже с унитаза, взглянула на молодую пару бесчисленным количеством звонков-глаз, некоторые из которых были с фингалами, то есть небрежно подписанные фамилией владельца.

Прошмыгнув в большую квадратную комнату, Соня шепнула:

- Туда садись, подожди, перышки почищу.

В тикающей ходиками тишине, привыкнув к полутьме, он различил в дальнем углу кровать с бабушкой под светлым одеялом и упитанное белое тело холодильника, отличавшееся только вертикальным положением. Все остальное тонуло во мраке, смешавшемся с запахом нафталина. Не зашторенное окно в колодец открывало к созерцанию окна напротив, в которых покрикивало, кашеварило и курило отработавшее народонаселение.

Представшая Сонечка была в халатике, она подошла к сидящему суженому и стала гладить его голову. Он прижался к вздымавшемуся животику.

- Миша, милый, это будет наш эрусин, - она повела плечами, халатик соскользнул. Такое открылось Мишиным глазам, что весь остальной мир разом погрузился в нафталиновый мрак, а самоё светлое и радостное предстало. Соня притянула Мишу на родительскую кровать, и тогда «душа забыла все, что в муку ей дано…» В момент, когда Мишино тело, приподнявшись на локтях, закатило глаза в твердой уверенности, что вожделеннее его Сонечки нет на свете никого, в углу вспыхнуло бра, высветив сидящую на кровати слепо-глухую старушку, вполне осознанным взглядом, шамкая беззубым ртом, рассматривавшую инсталляцию а ля Роден. Молодежь замерла. Старушка, отрыгнув мокроту, удовлетворенно кивнула.

Прощаясь, уже в дверях, Соня чмокнула Мишу.

- Миш, все равно эрусин удался, ну по-нашему.

- Конечно. Сонечка, конечно. До завтра, - обнял девушку в халатике, прижимая, как замерзшую птичку лохматый кот.

На завтра были очень хорошие, по плану произошедшие, новости. Сонины родители давно уже подали в Америку. Мишины - в Германию. По задумке молодых, где-то там они встретятся и, создав семью, расправив паруса, направят корабль в красивую долгую жизнь. Сонины получили добро и, через каких-то пару десятков сеансов в «Спартаке», Миша, обстреливаемый укоризненными взглядами работников, сопровождавших выезд за рубеж, не замечая их, вперившись взглядом в возлюбленную, провожал семью Клейман. Бабушка в коляске также отрыгивала мокроту и удовлетворенно кивала, родители пересчитывали багаж, включая Соню и бабушку; сбивались, снова тыкали пальцами.

- Сонь, не плачь, я скоро. А хочешь, плачь. Ты еще красивее, когда плачешь, - не зная, как успокоить, неопытный юноша гарцевал вокруг избранницы. Девушка кивала и продолжала плакать.

- Миш, я же люблю тебя, - и снова заходилась, ну просто неудержимо.

Закрывались сессии одна за другой, иногда Миша ходил в «Спартак», ждал третьего звонка, потом, в уже темном зале, находил те места, на которых им было хорошо и садился, совсем не вникая в происходившее на экране, а представляя встречу и вообще, как оно все будет. Соня звонила по договоренности заранее, в вечер субботы, чтобы обойти козни Мишиной мамы. Даже Фаина перестала издеваться, облагороженная наблюдением за чувствами брата. Дорогие международные переговоры проходили быстро. В отсутствие объекта в тактильной близости, вызванные эмоции быстро потухали, или тухли. Не знаю, как правильно, но тухли многозначительнее.

В один из субботних вечеров, недобрившего уже устойчивую щетину Мишу, призвала красивая телефонная трель нового кнопочного аппарата.

- Алло, Сонь, слушаю, - спокойным низким баритоном.

- Миша, это ты? – может потому, что давно не звонила, прозвучал именно такой ответ.

- Да я, конечно, как ты? – начал волноваться от нахлынувших воспоминаний.

- Я в порядке, магистра архитектуры подтвердила, пригласили на работу к Генслеру, это проектное бюро, одно из самых. Впрочем, ты не знаешь. Ну, было одно время тяжеловато, когда бабушка умерла, ей же за войну выплачивали, так и нам хорошо было. Но сейчас все здорово, а у тебя-то что, ты получил визы? - Соня не очень волновалась в этот раз при этом вопросе, в который раз повторенном.

- Нет еще, сам не понимаю, почему. Файка занимается, говорит, тянут. Чертовщина какая-то.

- Миша, скажи мне честно, я пойму, ты не хочешь меня видеть? - дрожь в голосе усилилась.

- Да нет, Соня, просто сам не понимаю, столько времени, и ни да, ни нет.

- И я спрашиваю, да или нет, а ты так уклончиво отвечаешь. Я же женщина, я чувствую, - трубка качественно передала все далекие интонации.

- А я что, не чувствую, Сонь? – раздраженно, - А что поделать-то могу?

- Можешь, Миша, можешь, хотя бы звонить мне можешь, а не только я, - вскрикнула огорченно.

 - Да, конечно. Но мы же так договаривались, что ты и в субботу, - недоуменно.

- Миша, какие договоры, когда чувства остывают, жизнь проходит, а ты не му-му, - уже кричала Соня.

- А, так вот в чем дело. У тебя все остыло, - в том же недобрившемся недоумении.

- Миша, ты дурак что ли, не понимаешь, о чем я? – продолжала кричать за свои деньги Соня.

- Соня, может я действительно дурак, тогда что? – с оттенком злости.

- Тогда, Миша, дурак мне не нужен, - короткие гудки ошпарили побритую щеку.

Та же купчинская квартира Клейнеров. Седеющий мужчина с высокими залысинами работает у, чудом вмостившегося, кульмана. Халтурка на дом - дело святое. Идет запах. Когда такое в еврейском доме – это значит, что готовится гефилтефиш и еврейский новый год скоро. Еще бодрая, но совсем седая и сутулая старушка в переднике двадцатилетней давности привычно копошится на кухне. Тишину пронзает мелодия «семь срок». Сняв очки, Михаил дошаркал до трубки радиотелефона.

- А, Фая, привет! Как там неметчина? – устало, но весело.

- Миш, привет, да порядок здесь, свинины в разных видах, даже вполне очеловеченной много, а так ничего. Дети учатся, мы работаем. По субботам в синагогу захаживаем.

- Не надо было так далеко забираться для этого, все здесь то же самое, - иронично ухмыляясь.

- Ой, Миша, не начинай. Я звоню поздравить тебя и маму с Рошашана. Мама, наверное, рыбу делает? - наигранно мечтательно пропела сестра.

- Да уж, как водится. Позвать ее?

- Не, не надо. Передай сам. Отвлечется, что-то не то сделает.

- Ты в каком смысле? В смысле, как всегда? - заговорчески прошептал в трубку.

- Да во всех, Миш, во всех. Ты хоть нашел себе кого-нибудь? - стараясь заботливо.

- Так не сильно ищу, заработался. А потом, ты же знаешь, мне как тогда визу не дали, что-то надломилось, остыло что ли…

- Я и говорю «как всегда» про маму, - хихикнула в трубку.

- Я чего-то не понимаю тебя, о чем ты? - напрягся.

- О визах наших, Миша, - снисходительно, как добрый наставник.

- А что о них-то? Не дали, и не дали, - буркнул.

- А я как здесь, Миша? - от крика вздрогнула трубка.

- Визы, Миша, всем дали, я только позже уехала.

- Что, и мне? – прошипел.

- Конечно, я их в руках держала.

- Когда?!

- Да как Сонька уехала, так через неделю, - понимая, что наделала, осеклась.

- Фая, но это невозможно! - глаза поползли вверх, от этого лоб заморщинил, - И где они?

- Маме отдала, где, - тихо, уже от безысходности, произнесла Фаина.

-Мамааааааа!!! - пиканье коротких гудков заглушил истошный вопль, пьяно раскачивавшегося, обхватившего скрюченными руками голову и до боли ее сжимавшего, мужчины.

Моше

ТРУМА: «Ковчег укрыт под местом своего расположения в Храме»

                                                                 Талмуд от имени Рейш Лакиша

                СКАЖИ

Скажи, урим, скажи, тумим,

Сквозь рамки древнего Завета,

Что с миром станется?..

И с ним

Тьма растворится едким светом,

Возникшим из глубин Горы,

Из тайной, сводчатой утробы,

Где миру замерли дары

Бесценной и Верховной пробы.

К Ковчегу Посох прислонён,

На нём в мешочке ман свисает,

И Б-жий дух, неосквернён,

Над артефактами витает.

Мальчишка, даром осенённый,

Иссёк хранилище скрижалям.

От оскверненья их не сонмы,

А двое охранят крылами.

Хоть с оперением, но дети,

Что их ваятель Бецалель,

А дети – лучшая на свете

Святого тела с духом цель.

Оттуда и Шхина вещает

Энергию других миров,

Где Некива пером касает

Перо Захаровых основ.

И вот миндаль листом трепещет,

Сквозь посох веточки струя,

И ман любые вкусы плещет,

И все мы, как одна семья,

Хотим и можем святость множить,

Святыни в Третий храм внося…

Пока ж, под каменною кожей,

Хранит реликвии земля.

А овцы думают ОВЕЧНОМ,

То есть, по сути, о своём,

Вплетая судьбы в быстротечность

Тоннеля шоренных сторон.

Мы, подступившиеся к краю,

Разноовечьем голосим,

Но,

Пока Ковчег сокрыт под «камнем»,

Молчит урим и с ним тумим.

Моше

                                                                    УРОК ИСТОРИИ

Разогревшееся к середине дня солнышко, выгнало, в большую перемену, детвору на школьный двор. В глубине сбившихся группок мелькали бутылки пива, а над головами вился табачный дымок. Шестиклассники, из начавшего зеленеть куста, выудили сдутый мячик, и весело гоняли его.

- Слышь, жидяра, пас, слышь! – орёт Славка Зайцев Захарчику Рубинчику.

Запыхавшемуся в атаке, Захарчику некогда и ответить, да и привык он к обидам такого рода от Славки. С ним и спорить тяжело, красивый он, высокий, белобрысый, со скачущей чёлочкой, все девчонки за него, и даже некоторые училки.

Хрипло прервал отдых школьный звонок. У шестого сейчас история, а там Берта Моисеевна. Любимчиков у неё нет, да и никого нет, по слухам, одна живёт.

Включились песочные часы, в узенький проём дверей песчинками хлынули со двора ученики. Над их головами разносилось звонкое Славкино: «Жид пархатый, номер пятый, убил дедушку лопатой…» И всё это в сторону Захарчика, и многие об этом знают. А Славка не унимается, он ещё и жест обидный придумал: поднимает руку, вытягивает мизинец, и нервно сгибает-разгибает его, то ли намекая, на малый рост Захарчика, то ли на его незначительность. Конечно, не сравнится пухлый, косолапенький мальчишка даже с одной белобрысой Славкиной чёлкой. Вот и приходится тяжёлыми вздохами утрамбовывать поглубже обиды.

А эта Берта Моисеевна - училка хорошая, чего-то там говорит у доски, не мешает делать свои дела ученикам, особенно на «камчатке», где Славка Зайцев с приятелями и обитает. Именно на уроках истории оттуда колбасой попахивает, фольга шоколадочная потрескивает, вылетают самолётики и плевки бумажками жёваными.

Сидит себе, слушает внимательно, лопоухие навострив, на первой парте Захар Рубинчик, и несколько сознательных вокруг. Остальные делают, чего хотят, только что не бегают по классу.

Берта Моисеевна говорит мягко:

- Ребята, все вы знаете, что скоро девятое мая. Это День победы. Любимый мой праздник и очень важный для всей страны, для всех людей, особенно для вас, потому что именно вы – будущее страны, всего мира. А будущего без уроков прошлого не может быть. Вы, несомненно, много об этом слышали, поэтому сегодня я решила поговорить об особенном, что было на той войне и что, во многом, предопределило победу – о душевной теплоте солдат друг к другу, о взаимопонимании и чуткости людей, находившихся в ужасных бытовых условиях, голодных и грязных, но не потерявших человеческий облик. - продолжая говорить, она, будто замаравшись о слова, брызнула дезинфектором на руки, - Наверное, это и были главные подвиги, совершавшиеся в военное время.

Тут Захарчику прилетело. Сначала в крутой затылок врезалась пара плевков, затем на парту шлёпнулось послание, скомканная бумажка, явно, много раз, просмотренная по дороге, с коряво начириканным сверху: «жиду»; и стилизованная закорючка, в которой понимающий легко мог распознать согнутый мизинец. Захарчик постарался незаметно развернуть записку. Пляшущие буквы обожгли: «Номер пятый, умри, жидяра», и ещё раз загнутый мизинец.

Не прекращая монотонно говорить, Берта Моисеевна нежно вынула из рук ученика записку, и мелькнула по ней взглядом.

- Скажу вам честно, ребята, собиралась рассказать другое, но прочла эту записку с обидными словами, и решила, что расскажу один военный случай. Он произошёл с моим папой, и имеет отношение к нашей теме сегодня, и к этой записке.

Заинтересованных сказанным добавилось. Женщина в возрасте отошла к окну, поправила седую «бабетту», взглянула на улицу, где новенький физрук безуспешно уговаривал старшеклассников бежать стометровку.

- Папа не любил говорить о войне, но в тот день кто-то обидел на работе, упомянул его национальность. Видимо, он не ответил, и чувства, его переполнявшие, излились воспоминанием.

Они выбили фашистов из какого-то лагеря и, очень уставшие, расположились на отдых. Хотелось курить, и папа бродил среди, лежащих прямо на земле, солдат. Среди конвойных, охранявших загон с пленными немцами, нашлась махорка. Папа присел, скрутил папироску, затянулся, встал, и только тогда вгляделся в происходившее вокруг. Усталые бойцы вповалку лежали. У кого-то было во что закутаться от холода, другие прижимались друг к другу, но с пленных одежду никто не снимал. Они, уставшие ещё больше, от того ещё, что проиграли, лежали, не в силах присесть. Лишь один возвышался в полный рост. Величественный, статный, белокурый красавец. Даже с сорванными погонами и расхристанным мундиром, видно было, что это офицер. Привстав с папироской, мой маленький, щуплый папа встретился взглядом с этим красавцем. Все вокруг стелились вдоль земли, только эти двое во весь рост.

- Фарфлюхтен юде, - громко, с ненавистью, отчеканил фашист.

Папа понял, что он сказал, ведь родители знали идиш, немецкий очень на него похож. Он сказал «проклятый еврей». Без единого звука, лишь крепко, до боли, сжав приклад своего автомата, папа махнул головой в сторону ближайших развалин. Немец всё понял и двинулся туда. Наблюдавшие конвойные равнодушно следили за передвижением. Ровно держа спину, гордо вскинув голову, красавец-фашист прошёл вдоль своих. Пару десятков шагов и двое оказались недоступны посторонним взглядам. Папа, стараясь подражать, словно пони перед арабским скакуном, выпрямил спину и задрал голову. Напротив, высокомерно, презрительно взирая на маленького человечка, стоял немец. Папа, подняв автомат, махнул им в сторону леса, мол, беги. Сил говорить не было ни у того, ни у другого. Став ещё ровнее, пленный сложил руки по швам и покачал головой. Тишину прошила автоматная очередь.

Возвращавшегося встретили усталые вопросительные взгляды конвойных. Потрескавшимися, иссохшими губами папа прошептал: «Бежать хотел», те понимающе кивнули.

В классе было тихо, только с улицы доносился гогот старшеклассников, издевавшихся над физруком.

- Ребята, бывают и такие враги. Красивый, убеждённый в своей правоте человек, и враг. Тогда все, кто наблюдал произошедшее, поняли моего папу, и последствий никаких не было. А вот он не забыл, мучился, сомневался. Я хотела бы в оставшееся время урока обсудить с вами, прав ли был мой папа, поступивший таким образом.

Шестой класс зашелестел, потом загудел, с мест полетели реплики.

С «камчатки» поднялась рука.

- Что, Зайцев? – Берта Моисеевна взглянула на отрешённого, явно не проникшегося, ученика.

- Можно выйти? – развязно, с нацистским презрением к происходившему, выкрикнул Славик.

- Да, конечно, - учительница тут же вернулась к заинтересованным.

Проходя мимо первой парты, Зайцев с ненавистью глянул на Рубинчика и прошипел: «Жидяра».

- Я ожидала, что мнения разделятся. Давайте поставим перед собой вопрос по-другому: кого же расстрелял папа, врага или пленного. Хочу заметить, что мой папа не был конвойным, он был просто солдат. Несомненно, что для конвойных тот немец был пленным, а для солдат – врагом. Или не так, ребята?

Рубинчик вздёрнул руку.

- Да, Захар, что ты хочешь сказать? – заинтересованно произнесла учительница.

- Можно выйти, Берта Моисеевна? – смущённо спросил раскрасневшийся ученик.

- Конечно, Захар, иди, - и вернулась к обсуждению с классом.

Только перед самым звонком с урока, вернулся в класс Захар Рубинчик. Он тихо, всё также смущённо улыбаясь, прокрался на своё место. Уселся, глубоко съехав под парту, неуютно ёрзая, в промокшем костюме, на котором совсем не видны были замытые бурые пятна.

Оторвавшись от бурного обсуждения, Берта Моисеевна взглянула на вошедшего:

- Захар, а Зайцев где?

- Не знаю. - тихо ответил тот, - Бежать хотел.

Устало прохрипел звонок с урока, совпавший с диким криком технички тёти Глаши, зашедшей в туалет мальчиков в поисках только что пропавшей совковой лопаты.

Моше

          У ОКНА                 Шимону ко Дню рождения

Поглядел в окошко

Между прочих дел.

Пробежала кошка.

Ворон пролетел.

Зарябил по лужам

Резкий ветерок.

Сквозь стекло, простуженно,

Щурится сынок.

Он на днях не в школу

Из дому исчез,

На ракете новой

Был на МКС.

Там ЧП случилось:

Метеор в отсек,

Трещина открылась,

Выскочил парсек.

Тянет притяженьем

Жадный Энцелад,

Пока ЦУП решает,

Кто же виноват,

И кому сорваться,

Чтоб закрыть дыру…

Главный по ракетам

Позвонил ему.

- Гражданин, дружище,

Выручи, браток,

Миллиардов тыщи

Вложены в виток,

Под угрозой срыва

Мировой прогресс,

Ты же можешь, милый,

Штопать МКС.

Зелень человечков,

Энцеладинян,

Нанесёт увечья,

Превратит в Иран.

- Ладно, ща слетаю,

Только лишь сперва

Сумму досчитаю:

Ноль плюс три плюс два.

Сквозь отсчёт обратный,

Одинок и строг,

Там, где в глаз приятно

Грузится мирок.

Сплав на шов ложится,

Брешь устранена,

Чуть мешали сшиться

Звёздные ветра.

Ими и простужен,

У окна один,

Дарит взоры лужам

Заболевший сын.

             САМ

Я по Питеру шагаю,

Или просто колесю,

Лучшей маме,

Лучшей папе,

Или лучшему,

Куплю

Шоколадок и конфеток

И ещё кило его…

Как же это, как же это,

А, мороженового.

Книжек нужно

Для раскраски,

Ручки и карандаши,

Три точилки, стёрки разные

И этот, чтоб бумагу сшить.

Ну, ещё зефир, пюрешку,

Кока-колу и «Байкал»,

Всё это в пакетик бережно,

Чтоб никто не наругал.

Во вторую руку тортик,

«Бамбы» восемь, ладно, семь,

И, скорей, бегом в игрушки,

Позабыл про них совсем.

«ЛЕГО» я возьму не много,

Тысяч так, до десяти.

Папин взгляд противно-строгий,

Строже после десяти.

Дайте папа-мама денег,

Только, чур, что я опять

Дома, ну, когда вернёмся

Буду сам распределять.

                       СРЕДА

Староштукатурена и облуплена,

Взор, раскрыв растерянный, пялится луна.

Серые, облезлые, грустные дома.

Вобщем, агрессивная выдалась среда.

Бурый, недотаянный, островками снег.

Двор чернеет окнами, стёкол битых блеск.

Сквозь асфальт распаханный, из духовных сред

В эту, запах паховый резью гасит свет.

Шлёпаю по жижице, мокрые носки,

Нос сопит простуженно, варятся мозги…

Всем бы этим запросто был бы удручён,

Если б не ждала меня лучшая из жён.

Моше

Однажды, никто и не упомнит точнее, руководителю вторсырьевого подразделения Беленькому И.А., находившему в лозунге «ОТХОДЫ – В ДОХОДЫ», во «вдох» жизненную необходимость для себя и своих сотрудников, понадобился заместитель. Кандидатура была намечена, но стоило обдумать. В скромном кабинете поражали воображение огромные сейф и кресло, братья близнецы, но с разным характером, которых сам И.А. называл Эйсав и Яаков.

Лоснящийся от пота начальник, с покрытой морозильной испариной бутылочкой «Пепси» и выдохом облегчения, опустился в Яакова под вентилятор, и только распахнул Эйсава, как влетела секретарша, пропустила по молодому телу волну, и подсунула бумаги на подпись.

- Ай, фейгалэ моя, фейгалэ моя, - напевая, хозяин кабинета размашисто наносил свою фамилию так, чтобы не осталось места расписывать И.А. Не любил он это, лишний раз Израиль Абрамович… Нет, не любил, поэтому, как можно быстрее, необходим был зам. Сладко поглядывая на Софочку, про себя, И.А. утвердил, намеченного ранее, Фиму Рубзахера.

- Фейгалэ, когда же Вы отзовётесь на мой искренний порыв? Вы же знаете, как Ваши формы волнуют моё содержание, - ветерок от вентилятора развеивал шепот и до хихиканья щекотал Софочку.

- Ви знаете, шо за то тока и думаю, но моё кошерное воспитание делает мене правильно и больно.

- А Вы представляете, Софочка, как может лечить боль пристрелянный уже крейсер молоденькой, только вырвавшейся на большую воду, бригантине?

- А не пугаетесь, шо она разобьётся аб мощные борта? И ваще, Ви же знаете, я не могу устоять, када говорят красиво, а Ви этим пользуетесь. Это нечестно. Поначитались книжек за макулатуру, вон скока их, а теперь и пользуетесь слабостью девушки, - склонившись, чтобы сгрести подписанное, качнула у глаз И.А. крестиком, тот брезгливо поморщился.

- Софочка, что до книжек, так Вы знаете, чем мы тут занимаемся, правда? – наигранно хмурясь, директор указал на плакат вдоль стены: «СДАЛ 20 КГ БУМАГИ – СПАС ДЕРЕВО».

- Ага, панятна. А то для конспирации, - указала взглядом на цепочку бригантина, развернулась на волнах, взяв курс на выход, примеряясь, чтобы в него вписаться.

- Да, Рубзахера позови мне, - уже промочив горло, на пепсикольном выдохе крикнул шеф.

Фима, круглый и шустрый, с молодецки торчащими кучеряшками чёрных волос, косил в разные стороны, что позволяло ему скрывать мысли от собеседника и путать их, сбивая стройность попытками того поймать ускользающий взгляд визави.

- Фима, - расслабленно произнёс шеф, потягивая «Пепси», - как твои девочки?

- Слава Б-гу, шеф, - попытался хотя бы один глаз удержать на собеседнике вошедший.

- Мы столько лет трудимся рядом, что теперь ты будешь мой зам, и у меня к тебе только один вопрос: ты знаешь, чем мы тут занимаемся? – глаза директора всплыли из-под очков.

- Конечно, мы спасаем лес, - теперь уже точно зам указал на плакат про 20 кг, и сделал глазами: правым вверх, левым на юго-запад.

Увидев свершившийся акт косоглазия, начальник встрепенулся, замотал головой и решил, из жалости к себе, быстрее заканчивать разговор.

- Знаешь, когда дядя сделал мне протеже сюда, к Арону Моисеевичу, тот долго ко мне присматривался, потом зазвал к себе и, назначая замом, сказал простую вещь: «Запомните, Изя, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз». Я слушаюсь, а что думаешь ты, Фима?

- Всё понял, шеф, - отозвался бодро и зеркально повторил умопомрачительный взгляд.

- Идите, Фима, работайте плодотворно и взаимовыгодно, - устало напутствовал И.А.

Рубзахер начал рьяно. Рассудив математически, к чему склонен был с детства, Фима решил, что число сорок символично, поскольку, глядя от нуля, со всеми десятичными и трансцендентными, оно устремлено в бесконечность, а, взглянув из бесконечности, так эта цифра в другом её конце, а значит количество раз по разу никак не ограничено. И успехи были, в связи с чем сакраментальной фразой, обращённой к супруге, картавившей также качественно, как Фима косоглазил, была: «Не свети бабло», а в минуты крайней злости он добавлял: «Дорогая». Фаина всё понимала чаще, чем нет, поэтому репетиторы к дочкам наряжались то врачами, то почтальонами, а бельё на улице сушилось исключительно старое. Чтобы любопытные не глазели излишне, под окнами их первого этажа, стараниями супруги, была разведена густая растительность. В доме все понимали: папа сидит на денежном месте. Фима не только на нём сидел, но и спал на нём. Сверхдоходы, в разном обличье, складывались в когда-то дембельский чемодан с металлическими углами, безжалостно кантовавшийся много раз, изначально прямоугольный параллелепипед, хранившийся под родительской кроватью, в изголовье которой висел подарок на свадьбу, килим ручной работы со стрелкообразным рисунком, причём все острия направлены, будто на детской карте сокровищ, вниз под кровать на то самое место. Фиме с Фаиной приятно было на ночь пошептаться о том, куда прятать добро после заполнения, а это предвиделось не так уж нескоро.

Был месяц май. Цвела сирень. Бурная зелень начала вспыхивать разноцветьем. Квартира Рубзахеров была завалена учёными книжками, художественные временно отложены. Девочки готовились к экзаменам.

Пятница. Неизвестный условный рефлекс заставлял готовиться к семейному ужину. Фима возлежал в кресле с ироничной улыбкой, полузакрытыми глазами следил в телевизоре за Юрием Сенкевичем, облепленным гнусом на другом конце света. Девочки разбрелись по комнатам, занимались.

Смеркалось. В дверь позвонили.

- Фима, откгой двегь, - донеслось из кухни, - у меня гуки ггязные, кугицу газделываю.

- А девочки что?

- Не делай негвы. Это, навегняка, твои дгужки-мегзавцы в гагаж зовут… - она не договорила, Фима уже открывал.

Дверь, приоткрывшись, кандально брякнула цепочкой. Мордатый характерно ткнул «корочку» в щель.

- ОБХСС. Вы Леонид Ефимович? – рявкнул милиционер в штатском.

Левый глаз рванулся на север, правый – в Китай.

- Нет, вы не туда попали, - обомлевший Фима захлопнул дверь, руки задрожали, передав вибрацию голосу, - Фая, девочки, милиция! – закричал он, понимая, что всё только начинается.

В дверь ударили кулаком.

- Ошиблись, Ефим Леонидович, откройте, милиция!

Тут уж выбора не оставалось.

Вошло пятеро: трое сотрудников и двое понятых, они же соседи, на лицах которых уже отпечатался обвинительный приговор верховного трибунала.

Первое, что услышали вошедшие:

- Ай, всё гавно пгопало! – хозяйка замахала руками и бросилась выключать комфорки.

- Уважаемая, не ругайтесь, мы ещё не приступили к исполнению обязанностей, - мордатый поправил кобуру, съезжавшую по ремню в пах. Пивной живот нависал над этой инсталляцией. Смотрелось уморительно, но после предъявления Рубзахерам ордера на обыск, было не до смеха.

Мира, Фира и младшая Жанна выстроились по росту в шеренгу. Старшие, открыв рты, остолбенели. Жанна дрожала, ноги подкашивались.

- Ой, деточка, пгиляг, иди, иди… - мама подтолкнула дочку в родительскую спальню. – Слабенькая она, извините.

Не важно, откуда всё это прилетело, или, как правильно заметила Фаина «всё гавно», а важен апогей происходившего.

Когда один глаз Фимы вышел на второй круг по земной долготе, а второй – по широте, троица, во главе с мордатым и семенившими позади понятыми, перешла в спальню.

Жанна, соскочив с кровати, прижалась к маме, не переставая дрожать. Не успели ужаснуться хозяева и насладиться понятые, как, ловко шаря руками и взглядами, милиционеры вынырнули из-под кровати. И… ничего.

Встряхнув кобурой на причинном месте, мордатый уселся собирать подписи присутствовавших.

Взъерошенному Фиме, на прощание, бросил:

- А Вы, гражданин Рубзахер, не так просты, как Ваша фамилия.

- Всё гавно… мы честные ггаждане! – разделительно всхлипнув после «о», выкрикнула вслед Фаина.

- Не ругайтесь, а то привлечём, - рявкнул, озираясь, мордатый, в косолапии которого, даже сзади, просматривалась болтающаяся кобура.

Только захлопнулась дверь и лязгнули пару засовов, как в недоумённые лица родителей прилетел детский вскрик:

- За окном! – и Жанна без сил опрокинулась в кресло.

Фима вывалился в открытое окно прямо на чемодан. В темноте и в кустах его никто не мог видеть. Он остервенело обнял сокровище, а успокоившись, уронил на него слезу.

Прошли годы. Мира, Фира и Жанна поступили, закончили, устроились, причём смешивать или думать, что одно следует из другого, совершенно неправильно. Процессы были автономны и требовали поддержки извне, то есть от родителей.

И.А., Софочка и другие вторсырьевые коллеги поимели удовольствие покушать гефилтефиш на свадьбе у Миры и Фиры, которым старшие Рубзахеры, подтверждая правоту мордатого о скрывающейся непростоте, преподнесли по «Москвичу» и двухкомнатной в шаговой, слава Б-гу не в тапочках, доступности от родного гнезда.

Мир, покой и бесконечные лобзания продолжались до свадьбы Жанночки. Те же гости, та же фаршированная рыба и квартира с машиной в подарок. Только трёхкомнатная с видом в парк имени Дзержинского, и экспортная «Волга» с цветными катафотиками на дверях в велюровый салон.

Мира и Фира, улучив момент, пригвоздили предка с укорами. Фима, сведя глаза на запад и восток одновременно:

- Доченьки мои, полудрагоценные, если вы забыли за чемодан, то за него помнят папа и мама также ясно, как за то, кто нам делал вырванные годы в большую войну, не будь мы Рубзахеры.

Прошли годы. Коричневые дома-коробки с одной стороны, с другой – океан; песчаный широкий пляж, деревянная набережная и пирс. Пляж длинный, аж до самого Лонг-Айленда.

- Каждый газ погажаюсь, как кгасиво! – отхаркивая мокроту, восторгалась, закутываемая в широкий луивитоновский шарф заботливыми, дрожащими руками кучеряво седого мужа, Фаина.

- Да, - выдохнул в ответ, сквозь одышку, Фима, - жаль, Софочка, Израиль Абрамыч так и не увидел…

- Ничего, Фима, за то наш сынок Изя нагонит. Слава Б-гу, папа ему всего надавал.

- Да, грех жаловаться, Софочка. Застегнитесь, холодает.

- Ага, зябко. Может, как завсегда, по глитвейну? – предложила стройная женщина в возрасте, - Фаина, Ви какое сёдня хочете?

- Ай, всё гавно, - в унисон отозвались Рубзахеры.

И все рассмеялись.

Моше

     В ПАРКЕ НА СКАМЕЙКЕ

Приснился мой город родной…

Речушки под ивами лепет,

И клёкот лягушек ночной,

И мошек фонарных трепет.

Тумана парик над водой

Ерошит поутру укладку.

Ныряю в зелёный покой,

Дышу и шагаю украдкой.

Чуть слышную поступь глуша,

Вспорхнёт очумелая птичка.

За ней устремится душа…

Одна у пернатых привычка.

Ещё луч не встал золотой,

Толкучки пылинок не видно,

И стелется запах ночной,

Что дух обнажает бесстыдный.

По ряске в застойной воде

Ещё не спешат водомерки,

И рыбок легко разглядеть

Искристые фейерверки.

На лавочку тихо присел,

Где кот сонно голову поднял.

Пока он ещё не у дел.

Мы в этом, пожалуй, сходны.

- Ты, вижу, в боях закалён,

По рваному уху и шраму,

И тоже сто раз побеждён,

И также не моногамен.

Кот, так на меня не смотри,

Не ты, а я по-дозреваю:

В сейчас промелькнувшая жизнь,

Тогда - была, ныне - не знаю…

А ныне дано размышлять,

Что делал бы, коль не уехал…

Наверно, пошёл воевать…

За сон, докатившийся эхом,

Где снится мой город родной,

Речушки под ивами лепет,

И клёкот лягушек ночной,

И мошек фонарных трепет.

Моше

Красивая, ломаная крыша дворца Императора выстреливала золотыми лучами в утренний, прогретый воздух великого Шизостана. В огромный дворцовый парк, составляя неподражаемую коллекцию растений, были насильно завезены представители даже самых удалённых уголков мироздания. Словно соревнуясь друг с другом, деревья, кустики, цветочки, травинки, если не цветом, то запахом поражали органы зрения и обоняния, и, уводя цветущей аллеей, к воротам, сквозь которые можно было проникнуть в это очарованное место, на чьём кованом, золочёном теле весело плясали, переплетаясь, стилизованные факи и кукиши, каковые сейчас приветливо раскрывали свои объятия перед единственным в мире, универсальным, летающим и плавающим кабриолетом «Суару – 2402», за белоснежным рулём коего, вальяжно откинувшись на белую кожу кресла, возлегал агент ХХ, доверенное лицо Императора Z. Два высоких, засекреченных чина на воротах, облачённые в золочёно-красное, усердно заменяя шлагбаум, склонились и отдали честь.

                Мягко покачиваясь, суперавто вплыло на благоухающую разноцветьем аллею. С полузакрытыми глазами, правя руль пальцем, брутальный красавец прислушивался к щебетанию птиц, вдыхая ароматы и гоняя языком, застрявший в белоснежных, интактных зубах, кусочек мраморной говядины, выращенной в теле молодого бычка на северном склоне Пендосского холма, приятно щекотавший десневой сосочек. Машина плавно качнулась, остановившись у каскадного фонтана, мелодично шлёпающего ниспадающими потоками. По открытым частям загорелого тела мужчины, выступающих из белоснежного фрака, ветерок приятно мороснул водичкой.

                Подскочивший засекреченный высокий чин в золотом и красном, поклонившись, отдал честь и отпарковал машину. Мягкая ковровая дорожка провела желанного гостя в покои дворца мимо великих произведений скульпторов и художников, к золочёному столу, сервированному тончайшим фарфором, в котором томились, ожидая исполнения своего предназначения, изысканные блюда от шефа Поргжини.  Оторвавшись от намазывания паштета из печени хохлатой Паралагосской уточки на Булонский трюфель, хозяин Шизостана с редчайшей искренностью и теплотой раскрыл объятия.

                - Дорогой друг! - непривычно громко и радостно, преодолевая свою обычную манеру тихим ироничным шепотом решать судьбы народов, воскликнул полдничавший Император.

                - Ваше Величество…- торжественно пропел агент ХХ.

                - Нет-нет, друг мой, Вы же помните, после того, как Вы крайне удачно трентактировали сурбулентов, мы договорились обращаться ко мне запросто, на «ты»; не надо имен, титулов, просто на «ты», голубчик.

                - Слушаюсь, - вольно расслабился агент, - Ты просил зайти… - тут он поперхнулся, поймав жесткий взгляд Императора.

                - Голубчик, вот только чуть больше в «Ты» уважения, чуть больше, ладненько, - расстроено прошептал Император, на что опытный агент просто кивнул. - Задание есть особое, секретной важности. Видишь ли, любезный, Кунаир передрыпнулся к Пореву, может случиться дистрюкация. Шмартни, друг мой, Кунаир, только тихо, быстро, тотальненько, в общем. А я уж как водится, желаньице твое сокровенное исполню. Скажи только, какое.

У агента ХХ было все. После того, как медленно, вдохновенно отпилил руки и ноги своему последнему врагу, острых желаний он не испытывал. Оглянувшись по сторонам, супермен остановил взгляд на огромном экране «Соньсунга». Единственный во Вселенной телевизор с эффектом будущего присутствия транслировал награждение конкурса красоты следующего года. Корона, инкрустированная сингальскими трихандрами, водружалась на прелестную головку Мисс Латинегро, от которой головокружительно благоухнуло, натруженным в конкурсе купальников, потом.

                - Можно будет? – с легким недоверием спросил агент.

                - Тотальненько, дружище, тотальненько, - в привычной, самоуверенной манере прошептал Император.

Прощально кивнув, попятившись, чтобы не показывать Первому лицу мощную спину, ХХ метнулся исполнять приказ.

«Суару» рявкнул и вертикально взмыл, лишь на мгновение дав взглянуть сверху, уже пилоту корабля, на яркую, будто искусственно созданную цветную аппликацию дворца в окружении парка. Через считанные мгновения шмартнутый Кунаир захлебнулся огнем. Там, где гореть было нечему, дымились руины. Всего-то точная локация из экзосферы, нажатие страховочной кнопки «Ксуп» от нечаянности, и подтверждение «Плаз» с установкой времени бомбометания, выставленного по расчетной формуле, в зависимости от площади и укрепленности отдельных районов, установленной разведданными, с повышающим коэффициентом разрушения в случае неверности данных, плюс, на подлете к цели  шумогашение, включаемое опрыскивающим, за доли секунды до взрывов, поражаемую территорию специальным звукопоглощающим составом, разработанным в дружественном Наире.

                Через семь минут сорок секунд суперавто приземлилось на лужайке виллы, своей интимной, не фасадной частью обращенной с края скалы прямо в океан. Добрый старый Псевок, когда-то дворцовый мажордом, а теперь тихо стареющий на более спокойной работе у ХХ, встретив хозяина бокалом прохладительного, торжественно пропел:

                - Вас ждут у бассейна, очень ждут.

                Бассейн-инфинити, создававший впечатление, что его поверхность не имеет границы с океаном, легонько волновался. На столике у шезлонгов небрежно брошенное парео и корона мисс Вселенной взволновали хозяина меньше, чем тело, возмущавшее воду бассейна, а с ним, казалось, и продолжающийся океан.

                Заметив расслабляющего бабочку мужчину, мисс Латинегро начала выход из воды, достойный пера великих мастеров. Выпуклости и вогнутости шоколадного бюста расположены были самым душераздирающе вожделенным образом. В шаге от мужчины девушка демонстративно поскользнулась. Но, конечно же, ХХ подхватил ее на руки, прикоснувшись к самым волнительным упругостям…

                «Семь сорок» взорвала телефон. Скрюченный на диване, заросший, пахучий мужик захлопал ресницами по черным кругам вокруг глаз. По старенькому телеку шел «След». Словно проглотившая трубу, главная дама-следователь объясняла убийце, что пойман он с помощью комара с места преступления. Путем новейших анализов, доказали, что насекомое пило кровь убийцы в тот самый момент, когда жертва прощалась с жизнью. Равнодушно скользнув слезящимися печальными глазами по захватывающему сюжету, он отодвинул растрескавшуюся, многослойно крашеную табуретку с вонючими бычками в томатном соусе и растерзанной луковицей на ней. Сунув ноги в раздолбанные, больше похожие на «испанские сапоги», тапки, мужчина, шаркая, поднимая устало разлегшуюся пыль, побрел на кухню. Наковыряв в переполненной окурками банке из-под соленых огурцов беломорину на пару затяжек, не найдя спичек, подкурил от газовой плиты, гревшей плохо отапливаемую квартиру. За окном трагическими, грязными язвами было покрыто посеревшее снежное тело Земли, из которого редко торчали отравленные копья деревьев и стрелы кустарников. За всем этим, на противоположной стороне улицы, по которой, медленно переваливаясь через колдобины, пробирался транспорт, виднелся, слабо подсвеченный еще не перегоревшими лампочками, гастроном, правая витрина которого была расписана магическим заклятием: хлебколбасаводкатабак. Именно у нее собирались единомышленники, которых и рассмотрел в сумерках проснувшийся мужчина. «Надо идти. Все кончилось. Бабло тоже. Ладно, там что-то порешаем. Под лежачее не потечет…»

В дверь постучали, звонок давно издох. Подходя к ней, хозяин прокряхтелся, но все равно хрипло рявкнул:

                -Кто?

                - Здесь проживает Хаим Хавтан? Это инспектор Петроэлектросбыта. Я уже год не могу к вам попасть. Мне только… - ласково щебетала женщина за дверью.

                Неумело повысив голос, жилец пробурчал:

- Взрослых нет дома.

Довольный собой, обескуражив незваную гостью, ХаХа, как звали его дворовые, высмотрев вывалившуюся из парадной инспекторшу, накинул драное ратиновое пальтишко, задрал воротник и вышел за дверь. Лоскутами повисла облупившаяся грязно-салатовая краска парадной с оторванными от ржавых перил деревянными поручнями. Хаим чувствовал себя внутри парадной, как внутри капусты с набитыми в нее гвоздями. Доковыляв до почтового ящика, он сплюнул, предвкушая огорчение, но заглянул. Стопку коммунальных счетов вынул, повертел, но всматриваться не стал. Спустившись на пролет ниже, привычно открыл пустой пожарный щит, и в груду уже изодранной бумаги дорвал стопку счетов. Небрежно хлопнув дверцей, рявкнул:

                - Сука, Император.

Моше

ШИДУХ ДЛЯ ДВУХ ПАР УХ заключение

В пятницу, после парикмахерской, плотно пообедав, Александр стоял под душем и брился, насвистывая «Что день грядущий мне готовит…» Ощущение надвигавшейся, неудержимо всасывающей в себя важности, усиливалось. Сегодня произойдёт встреча, может самая-самая, после которой он наконец перестанет бродить вечерами по улицам, стеснительно вглядываясь в жизни семей за чужими окнами, приостанавливаться, рассматривая дорогие машины, и размышлять о том, что всего этого может у него никогда не случиться.

Как же мне её называть? – думал мужчина, стоя у зеркала и распечатывая туалетную воду «Тигр», купленную в ближайшем ларьке. – Если по имени и отчеству… А вдруг случится обнять, а я по имени-отчеству. А вдруг… - Александр туманно представил ситуацию, в которой лишний даже читатель. Отвлёкшись во избежание правильной реакции организма на такие мысли, он выбрал белую с якорьками рубашку и галстук в крупный оранжевый горошек, новые джинсы со старательно наглаженными ещё мамой, стрелками. Начищенные гуталином туфли со скошенными каблуками довершили образ моряка и ковбоя, вызванного к начальнику Сельхозморуправления.

Ирина скушала на ночь с рыбой бутерброд. Бутер бродил с утра куда хотел. Насмотревшись странных снов, выбора особого не было: образ Веры Павловны владел ей безраздельно. Выбирая вечерние цвета для макияжа, напевала, перефразируя, из оперетты: «Пойду к раввину я, там ждут меня друзья». Это была вторая её попытка. Первый раз, около года назад, к этому же раввину, легко декольтированная в классических местах, вместе с ней направилась Манон Леско. Та искала кавалера де Грие, и показанный доцент кафедры энтомологии в двойных линзах, увеличивавших неестественно зрачок, особенно при встрече его с классическими местами, на которых сбивалось даже слово Торы, произносимое хозяином стола, мягко говоря, не соответствовал. В нанесённом боевом раскрасе, перед зеркалом, удовлетворённо цокала языком не Ирина, простите, Адольфовна, а всё та же Вера Павловна. Бутер в животе пропустил через себя овощной супчик, но держался по-прежнему цепко.

Кстати было бы заметить, что одно из принципиальных отличий накрашенной красивой в том, что с большой долей вероятности кажется: утратив нанесённое искусственно, она останется такой же привлекательной, а вот в случае с дурнушкой… Вобщем, не нужно ей смывать всё это…

Ранний кабалат-шабат собирал, приглашённых к раввину, в сумерки.

Александр мялся у парадной, когда разглядел и безошибочно распознал, семенящую на каблуках, Ирину. Его представления совпали с увиденным, а именно этого он ожидал меньше всего, поэтому неожиданно обмяк, потеряв бравость, секунды назад запечатлённую приближавшейся женщиной и моментально вдохновлённую этим образом.

- Добрый вечер. Я Саша, - промямлил, будто устраивавшийся на работу изголодавшийся проситель.

- Ира,- приподняв бровь, с вызовом бросила Вера Павловна, махнувшая перед выходом, для храбрости, клюквянки.

- Нас, наверное, там ждут, - кивнул в сторону двери, обрызганный независимостью женщины, бухгалтер.

- Не думаю, чтобы очень. Я бывала на таких мероприятиях. Мы можем легко изменить план, - решимость в голосе совпала с принятой позой.

- Как Вам будет угодно, - пролопотал потомок разбойника.

По односторонней инициативе и, следовательно, обоюдной договорённости, они оказались за столиком, поблёскивавшего золотом в полутьме, дорогого ресторана.

Вера Павловна и Манон Леско объединились, совсем позабыв про Ирину Адольфовну.

Сложив ноги в одну сторону, красиво выгнув спину, с гордо, пока покоящейся, головой, высоко подняв бокал флюте, она произносила слова, ловя робкие взгляды, вдавившегося в кресло, Александра, зажавшего такой же бокал в кулаке, и взгляды сторонних наблюдателей, косившиеся в её сторону и заставлявшие возмущённо вздыматься грудь.

Саша сделал всё правильно, как учила мама: «Понравится кто, в ресторан веди, заказывай после неё и то же, что она; разговоры веди только о ней. И ты на коне…»

Всадник застыл на коне в странной позе, заказав то же самое, но говорить ему не пришлось. Эффектно позируя, нравясь окружающим, а значит и ему, Ира рассказывала о своих предпочтениях, как вкусовых, так и литературных, пока её спутник пытался выковырять языком из зуба застрявший кусочек лосятины, безошибочно определив его размеры, а затем и стоимость: семь рублей восемьдесят три копейки.

Посреди странно развивающегося романа появилась девушка с корзинкой цветов. Она, загадочно улыбаясь, нависла над А.Е. в томительном ожидании. «Возьми цветов, идиёт,» - шептал в ухо мамин голос. Но для кого? То ли для И.А., то ли для В.П., то ли для М.Л., а может для всех троих, чтобы сразу наповал, как у предка, высадив обойму из кармана плаща?

Следующий момент, как потом анализировал, не терявший бдительности, смышлёный бухгалтер, был кульминацией вечера, а именно: подвыпившие женщины эротично выгнулись в сторону сопровождающего, и самая смелая из них провела коготком по якорькам на рубашке. Волоски на руке вздыбились, пронзая волшебной приятностью, сродни тринадцатой зарплате.

- Три розы для дамы, пожалуйста, - часто хлопая ресницами, нащупывая в кармане кредитку, сдавленно произнёс Александр, - Нет, нет, пожалуй, девять, - и обильно вспотел.

- Не правда ли, он милый, - стеклянные зрачки отражали занесённый бокал, пока красивые губы протяжно пошлили. Затем Ирина анализировала «Тёмные аллеи», вспоминая все пикантные моменты, при молчаливом одобрении собеседника; после перешла к подсчёту случаев в литературе с поцелуями ниже пояса. Никто не знает, что было бы дальше со скромным библиотекарем, желавшим семейного очага, если бы скромный бухгалтер, желавший того же, не предложил тост за маму Иры и за папу, естественно, Адольфа.

Симпатичная во всех своих шалостях от неожиданности прыснула изо рта, приготовленным к проглатыванию, шампанским. До сих пор Ирине было хорошо. Лосятина своей упругой тяжестью продавила ночной бутерброд и заняла его место, упёршись копытами в стенки кишечника, продолжая принимать душ из дорогого шипучего.

- А вот этого не надо, - нахмурив яркие брови, женщина пьяно поводила указательным слева направо.

После того, как Ирина, победно обведя сверкающими глазами, полумрак, поблёскивавшего золотом, зала, заговорила о канкане, Саша, поймав в который раз недоверчивый взгляд официанта, предложил рассчитаться…

На следующий день пополудни, в разгар прославления в синагогах дня отдыха, на вздрогнувший от неожиданности телефон шадханит, пришли два сообщения.

«Спасибо большое за участие, но некоторые последствия встречи заставили задуматься. Очень милая особа, но мои доходы не сопоставимы с её запросами. Учитывая это, готов продолжить поиск при Вашей помощи».

«Александр - милый мужчина, скромен, даже слишком, прижимист, даже слишком. Как претендента, конечно, его можно воспринимать, но, может быть, есть кто-нибудь ещё без даже слишком? Буду благодарна и отзовусь в любое время на предложение».

Так, всё ясно, - отметила для себя в моцей шабат шадханит, поправив съехавший парик с перекосом в другую сторону, - одна могла, но не хотела, другой хотел, но не смог. Короче, этой что-то постарше, а значит пощедрее, а тому подурнее, может даже с лёгким физическим изъяном.

В редкие встречи на общих мероприятиях, А.Е.Жмо и И.А.Транж многозначительно улыбались друг другу, как старые добрые друзья, у которых уже всё было.

Моше

МЕТАМОРФОЗЫ

Ко Дню снятия Блокады и Дню памяти жертв Холокоста.

                Один, теперь плохой, а тогда хороший человек, и эта метаморфоза доказывает только глубоко субъективный взгляд на чтобы то ни было, ведь, по сути, поменяться мог я, а не он, причем настолько, что тогда, давно,  я мог быть плохим и думать про него, что он хороший, а потом, даже если это маловероятно, я становился лучше и лучше, а он, оставаясь неизменным, стал сравнительно плохим. Что ж, с этим жить мне, а не кому-то, ведь любая метаморфичность субъективна, если рассуждения о ней исходят от субъекта. Так вот, этот хороший - плохой научил меня останавливать нападающую собаку: только оскалом и взглядом прямо в глаза, ни в коем случае не бояться, животное это чувствует, и не убегать, что есть последствие испуга. Не доводилось именно так испытать, но в зоопарке, метавшемуся вдоль клетки волку продемонстрировал как-то морду лица. Он отреагировал бурно, то есть также. Значит, эмоции столь низкое действие точно вызывает. Взявши на заметку, бреду в условиях постсоцреализма в пять тысяч семьсот восемьдесят третий от сотворения того, кто, как и я, знал, что делать с бросающимися псами; бреду сквозь трудо-выебудни, накапливая, как мне кажется  с высокой целью, сбере-жжения, через скидки и тоже, но без буквы «с», Вадим, который Моше-папье, а иногда папье-Моше, не совсем различая, когда настоящее. Раскапываясь из этих странностей на воздух, высовываю голову под пролетающий вопрос: слышь, там у вас литваки есть и хасиды, и еще всякие. Говорят, они такие непримиримые, что до крайностей доходят… Не волнуюсь, вопрос  то, что надо, я даже что-то сказать могу, а то и стишком: витражи с калейдоскопом - это просто стекла скопом, тихо загляни за них, там еврей над книжкой стих; и дальше спокойно так высказываюсь, мне надо: недосказанность, как недокаканность, гнетет выводное отверстие… А тут под руку из подворотни прилетает: вот в талмудах ваших всё тумтумов с андрогинами поносят, а весь Тель-Авив в радужных прайд-флагах, которые еврей и придумал… И вот тут взволновали, аж до оскала взволновали, а попробуйте скалиться и по-людски говорить, когда метаморфичность с легкостью блохи скачет от человеческого до скотского. Или вот, вкрадчиво, мягко, сладкоречиво известная медийная личность втирает за изменения в Основной закон… Гадко, стыдно, но объяснимо, можно оправдать: чел рубит бабло, без моральных заморочек, а может, хоть и странно будет это, в натуре так кнокает. И ничто тут не беспокоит, не будоражит застывшее в оцепенении, во время рекламной паузы, сознание. А вот территория наслаждений, кошерная, из интернета: клацаешь картинки, проваливаясь в магию смыслов… От нео-жиданности рекламной вздрагиваешь: уважаемый известный человек в кошерной одежде, можно сказать, два раза борода, коротко, рекламно-ярко уговаривает прививаться… Оба на, дядя, ты чего?! Там, в своей залетной великости ты чего-то разглядел в этой казуистике больше, чем мы поползновенные? Ты чего «горбатого лепишь», скалиться меня заставляешь? Не талмуди, да не талмудием будешь, я же от тебя другого жду, я ж магию смыслов от тебя жду, ты же и оделся подобающе, несмотря на, как ни странно это звучит, конец января пять тысяч семьсот восемьдесят второго года. Скажи мне лучше за Блокаду, самое время в годовщину, поплачу и посокрушаюсь с закрытым ртом вместе с тобой, а потом вместе оскалимся нетерпимо, и даже ломанемся навстречу, если надо, проявлениям отрицания Холокоста, тоже ведь самое время, в конце швата две тысячи двадцать второго года, как ни странно это звучит. Мы с тобой сможем, твой административный ресурс и мои крепкие, местами имплантированные зубы, плюс та самая магия смыслов…

                Если рассказать человеку, любому человеку, например, о материке, который сдвинулся за последние тысячу лет на пять сантиметров, или о тайном мировом заговоре по распространению вирусов, то его это взволнует? Наверняка, и именно эта взволнованность по подобным животрепещущим вопросам доказывает неограниченные возможности человека, любого человека, к сожалению, скачущего с легкостью блохи от людского до скотского.

Мы с Вами , двухбородым, точно знаем: если вдруг, подобная нацистской, возникнет партия против чиновников-бисексуалов, то к ним добавят евреев, против энтомологов-любителей - добавят евреев, против неевреев – нас точно и туда добавят. А мы должны скалиться и бросаться на скотское, потому что эта метаморфичная легкость перескока, скорее всего, для этого нам и дана.

Моше

                              ПЛАТА ЗА СТРАХ         или        ПРО АРБУЗЫ – 2

Ещё не растёкся и не застыл среднерусским разливом, замирая по оврагам, в провалах между небоскрёбами, дневной Манхэттенский смог, когда расплывшееся в улыбке лицо разбудило всего остального Билла Мэлона, подтянутого страховщика, трудящегося хозяином фирмы на дцатом этаже одного из фалоимитирующих зданий. Средних лет, но далеко не среднего достатка достиг он трудолюбием и целеустр… Дальше нет смысла перечислять, набор качеств по-американски неизменен. Отменная память и лёгкий нрав делали его приятным другом и нежелаемым врагом. И те, и другие обретались вокруг русскоязычной общины, куда по шабатам и праздникам захаживал Билл. Его многие помнили, как Илюху Милонова из Питера, а за пристрастие пить кофе аристократически со стаканом холодной воды, шутя, к новому имени приставили благородное Де.

Сегодня на работе он был раньше обычного. Мягко прошелестела открывающаяся дверь кабинета. Легонько штормя, секретарь Деби, привлёкшая когда-то внимание шефа созвучием их имён соискательница на эту должность, «мисс» из Оклахомы, какого года и города Билл уже подзабыл, подплыла с утренними чашечкой и стаканчиком к шефу, с лёгкой печалью взиравшему на северо-восток, между башнями Всемирного Торгового центра, ещё не задрожавшими от переизбытка деловой энергии.

Отбуксировав поднос на край палисандрового стола, а пресс-папье, бронзового царя на коне с Адмиралтейской набережной, мягко отодвинув на другой край стола в сторону Родины, шеф пристроился к корме Деби. Для приведения в боевую готовность номер один достаточно было запаха скошенной травы, напоминавшего любимый арбузный, от рыжей шевелюры помощницы, искренне убеждённой кем-то ещё в начале карьеры, что это входит в прямые должностные обязанности.

- Шеф, там посетитель, - накатом волны пропела мисс Оклахома какого-то года.

- Мы все ждём лучшего, ждём уже очень долго. Не отбирай этот кайф и у него, Деби, - одна рука уже начала получать удовольствие мягкими прикосновениями, вторая указывала между башнями Всемирного Торгового, - Вон там, дорогая, город Ленинград, где я родился. Там арбузы были вкуснее… - географически образовывал Деби Билл.

В этот момент палисандру стола позавидовало бы любое из мужественных деревьев. Восьмибалльно сейсмически взволновалось на нём то, за что дают в Оклахоме высокое звание «мисс», вмещая в седловину одну из башен Торгового центра.

- Что с посетителем? – оправлявшая шефа обвела губы языком так, что Билла качнуло.

- О, Деби, так можно Землю заставить вращаться в другую сторону, - сладко выдохнул мужчина.

- Что, что, шеф? – оттягивая юбку на подвязки чулок, возвращалась из сейсмоактивной зоны женщина.

- Что, что, пусть заходит. Думаю, после ланча рассказать тебе ещё что-нибудь о Родине, - довольно усмехнулся шеф.

- Уверена, это будет также увлекательно, - пропела, разворачивая бёдра к выходу, помощница.

- Ёмаё, - давно притаившийся в Билле Мэлоне Илюха Милонов, возник со своим мнением, как всегда, неожиданно, но сейчас кстати, - Она так глупа, ну за что мне такое счастье! - и они вместе расплылись в улыбке. И тоже кстати, навстречу входившему.

Чуть сутулясь, нервно вздрагивая, боком втиснулся коренастый, пытаясь придать безобидную ботаничность образу. Хозяин фирмы раскрыл редкие искренние объятия, в момент рассмотрев застиранную рубашку и засаленный ворот пиджака.

- Давид. Давид Баруз. Я от Шломо Бисноватого, он посоветовал обратиться насчёт работы, - хрипло, покашливая, произнёс вошедший.

- Да, да, Шломик писал мне. Давно не виделись, с Песаха, кажется. Конечно, что-нибудь придумаем, - чувствуя безусловное превосходство, от этого благодушно распаляясь, привычно, поэтому ловко, сдвинул пресс-папье к середине, поморщившись в сторону остывшего кофе на другом краю стола.

- Бесик, Бесик, - молитвенно раскачиваясь в панораму делового города за стеклом, пропел Билли. – Товарищ мой, однокашник ещё с Техноложки. Вместе и дёрнули за океан. Главный свидетель и участник моего становления, у самого истока выбора моего стоял, - развернувшись, Билли поймал заинтересованный взгляд неуютно сидящего на краю кресла человека.

- Расслабься, Давид, Бесик сказал, что ты тоже из Питера…

- Да, но не так давно, - опрокидываясь на спинку, смущённо ответил посетитель.

Билл Мэлон в отличие от Ильи Милонова жил по плану. По этому самому плану сегодня был день доброго поступка, снисходительно преподнесённого судьбой, не выходя из кабинета. В сэкономленное время он решил нырнуть в сантименты. Сунув руки в карманы брюк, Билли гордо выпрямил спину.

- Мы, несомненно, особенная нация, поэтому обязаны помогать друг другу. Нас единит безмерная страсть к Сиону, к Земле обетованной. Она унаследована нами от родоначальников нации и никогда не покидала нас в ночи изгнания. Она живёт в нас вечной жизнью, неумирающей надеждой. Как тебе такая точка зрения? – вопросительно взглянул хозяин кабинета.

- Это так, конечно, - поёрзав в кресле, отозвался Давид.

- Но отдельный человек – существо слабое, загадочное и непредсказуемое, - продолжал работодатель, - Б-г его знает, что вытворить может, даже без каких-либо причин. То есть страховаться нужно не только от причинности, приходящей в нашу жизнь, но и от беспричинности. Согласен?

- Безусловно, это так, - кивнул расслабившийся Давид, спинкой кресла расправив плечи.

- В пункты договоров о форс-мажорах не вписывают человеческое сумасбродство. Мы вынужденно сталкиваемся с настоящим, не видя целой картины, главного – причин и последствий. Вот от этой объективной слепоты, которой нет у нации, но есть у отдельного человека, и нужно страховаться. Это способ сохранения здоровья – отсечь страховкой возможное влияние на тебя причин и последствий чужой жизни.

Давид из кресла понимающе кивнул, распалявшемуся, как сказали бы старые друзья, Мэлону де Биллу. В такие редкие мгновения Илюха Милонов становился мягок и податлив, готовый скинуть и отдать поледнюю… Но это крайне редко, ну почти никогда, и если бы было ещё более крайнее слово по-русски, то именно оно подошло бы сейчас.

- Давид, дружище, откушай со мной первопричину, я о выборе страхового дела и о Бесике, конечно, - склонившись к селектору, босс весело пропел, - Дебора, нам на двоих моего любимого, и побыстрее, у меня ломки, - с другой стороны хихикнули, и через несколько минут, проплывшая к столу, с лёгкостью могущая увлечь в кильватер не только любого из самцов морских обитателей, сервировала стол с одним кушаньем. Арбуз был нарезан секторами, с кожурой и косточками. В местных жлобских заведениях так не нарезают, вымусоливая лысые кусочки под вилочку, чтобы сразу в ротик. Илья любил хлюпать и плеваться, выедая корочки до первозданной белизны.

- Прошу разделить со мной и кушанье, и воспоминание, - Билл прямо в улыбку воткнул острый угол первого сектора, - Тогда мы были студентами, и я, и Бесик, и ещё пару еврейских пацанов, объединившихся фамильно и физиогномически. Рупь десять копеек было много, столько стоил обед в столовке до отвала, а в сезон арбузов реально экономилось и удовольствие не меньше. Мы называли это похавать у папы, папа – это ж аба на иврите, а аба – это арбуз-батон-арбуз, то есть каждому по батону и арбуз на всех, и кайфанул, и наелся. Ещё круче было собраться вместе и дёрнуть на базу, там фуры в очередь выстраивались под отдачу, можно было купить свежака и подешевле. Тогда был тёплый августовский вечер, мы весело завалили в хлебный и, гогоча, устремились на базу. В конце очереди дальнобойщиков было дешевле. Водила охотно распахнул двери фуры на выбор, мы уже начали наперебой указывать, как вдруг с визгом подлетела спортивная иномарка, оттуда спокойно вывалились двое в кожанках с автоматами. Мы там и попадали, а эти бесстрастно расстреляли невинные арбузики. Что запомнилось, так это запах. Освобождённая от плена оболочки сладкая мякоть источала южный аромат. Какая нелепость, а может шутка сумасшедшего, то самое человеческое, которое в пункты договоров не включить. Вот это ягодка, какие эмоции вокруг неё бушуют. С тех пор я стал размышлять так, как думаю и сейчас. Что скажешь об этом, о деле, которым мы тут занимаемся? – Билл, жадно хлюпая, проглатывал вместе с косточками красную плоть, бросая благодарные взгляды на вяло жевавшего посетителя. В повисшей паузе вопросительно взглянул на Давида. Тот закончил жевать, тщательно вытер руки.

- Знаете, Билл, то, что услышал, мне очень близко. И слабый, и сильный человек похожи тем, что всегда боятся, может разного, но боятся точно. Недаром страх – основа страховки. Его можно называть благоразумием, расчётливостью или ещё как, но в основе только страх. На Вашу откровенность, если позволите, отвечу откровенностью, - Давид замолчал, колко взглянув в глаза владельца фирмы.

- Та давай, - Илья добродушно выдохнул, разомлев от родного языка и арбуза.

- Полагаю, мы ровесники. В те годы жил и учился я в Ташкенте, а он, конечно, имеет к арбузам отношение. В начале девяностых все начали крутиться примерно одинаково. Проскочили их с разной степенью удачи, это да. После армии, врубившись в то, что происходит в стране, решили с пацанами во дворе тоже что-нибудь замутить. Собрали деньжат, примерились, на семь фур арбузов хватило. Нам с Толстым, он из Афгана вернулся, доверили сопровождать, загодя договорившись на отдачу в Ленинграде. Погнали фуры. Дорогой намыкались, гайцы совсем остервенели, драли в три шкуры, пользуясь, что мы свежим всё сохранить хотели. Но объём отбивал затраты, поэтому рубились вперёд без сомнений. Под Питером встали, Толстый караулить остался, я звонить купцу пошёл. Тот забил стрелу вот у этого, - Давид с лёгкой ненавистью кивнул в сторону коня с царём. Илья возвращался в Билла, вытер руки, встал, потянулся, подошёл к шкафу, открыл хьюмидор, взглянул на, наблюдавшего за ним исподлобья, Давида, предложил сигару, тот отказался, тяжело покачав головой. Билл взял свою, недокуренную прежде, ловко разжёг, пыхнув пару раз, закатил глаза от удовольствия, закрыл шкаф, встал в красивую позу у панорамного остекления и, начав добавлять облаков к безоблачному небу, сделал жест рукой, одобряющий продолжение рассказа.

- Я был у памятника вовремя, подъехали толпой нагловатые айзеры, сказали, что в городе отдача под их контролем, сейчас переизбыток, поэтому цена будет в два раза ниже договорённой. Я попытался объяснить, что это даже не покроет затраченного, но бесполезно. Мы не договорились, видимо с тех времён, - опять злобно кивнул на всадника, - многое изменилось.

Билли закатывал глаза, пытался пускать дым кольцами, окунал голову в пахучее густое облако, но слушал внимательно, наслаждаясь зарисовками из прошлого.

- Я вернулся к Толстому, доложил обстановку, решили бухнуть, а подумать завтра. Сели в Пулковской, ударили по коньячку, заказывали песни… Под закрытие завалила местная братва, стали недобро на нас коситься, залётные ведь и при бабках. Толстый безбашенный, прёт на рожон, а там всё закипает. Тут их старший подъехал, глянул на Толстого, хрипевшего на сцене «ах, какая женщина…», и как кинется к нему. «Братуха! – кричит, - Живой! Я ж тебя, как там у речки оставил, так места не находил. Я дошёл, дошёл до наших тогда, про тебя сказал, а они меня в госпиталь… А ты живой! Не серчай, сил тогда не осталось, два дня на себе, а там, у речки, кончились» А Толстый ему, мол, всё нормально, Серый, выпьем давай за оставшихся там… Тогда мы рухнули, не удержали градус, а очнулись в бане, кругом выпивка, еда, девки голые. Толстый сипит: «Додик, мы в раю?», а я ему: «Акстись, пацаны бабло ждут, а мы тут кайфуем», а Серый этот: «Чего у вас за проблемы?» Мы ему доложили, он только клешнёй махнул, нас в бэху усадили, подъехали в одно место, Серый вышел, перетёр с кем-то, за нами тачила спортивная поехала без номеров. Фары вырубили при подъезде к очереди из фур у базы какой-то. Мы на бэхе в сторонке прижались, а эти на спортивной к фуре последней в очереди подрулили, да в два ствола из Калашей, уложив на землю всех, кто там тёрся, покрошили арбузы. Назавтра айзеры приняли всё по нашей цене.

Давид замолчал, нащупал языком за щекой притаившуюся косточку, сплюнул в тарелку и, сквозь плотно сжатые губы, процедил: «Да, жизнь.»

Хозяин страховой фирмы Билл Мэлон откашливался долго, затянувшись слишком глубоко. Брызги арбузного сока, вырываясь вместе с сигарным дымом, летели прямо в башни Всемирного Торгового центра. Откашлявшись, владелец бизнеса развернулся к соискателю и холодно произнёс: «Насчёт работы я подумаю. Зайдите через недельку»

На выходе из кабинета до гостя долетело, брошенное вслед: «Нет, пожалуй лучше перезвоните секретарю.»

Моше

В МЕЛКУЮ КЛЕТОЧКУ Посвящается Шимону.

- Полкило в руки! – просвистевший над кучерявой Яшкиной головой остервеневший вскрик, вновь взбудоражил очередь в колбасный отдел. «Докторская» закончилась, осталась из оленины. Будучи замечательной редкостью в заполярном городке, колбаса так же волновала сознание граждан, как свобода Луиса Корвалана или победа в Великой Отечественной. Яшку на передовой поставила Зоя Ивановна, соседка по общаге, уборщица и вахтёрша, мастерски выпекавшая кулебяку и знавшая всё обо всех. Бориса, Яшиного папу, она жалела, а значит любила, находясь в том возрасте, когда упругие предметные очертания второго растворяются в едкой жидкой субстанции первого, образуя, пока не вызывающее отвращения, пюре. Зоя Ивановна забирала Яшку из старшей группы детсада по просьбе отца и, в меру используя его возраст и сообразительность по дороге, вела в общежитие, в комнату на втором этаже.

В этот раз, отбежав в овощной, оставила мальчика сторожить очередь «за этой с ногами», бабушкой, из авоськи которой торчали куриные лапы, замершие в последний момент жизни тайным знаком языка глухонемых. Очередь подходила и опытный Яшка, понимая, что можно и пролететь, начал волноваться, озираясь по сторонам. Когда усталая, безжизненно мордатая продавщица, уперев руки в жирный прилавок, уважительно взглянула, похожими на начищенные папины кирзачи, густо намазанными ваксой глазами, в сторону удалявшихся лап из авоськи, сзади стоявший небритый детина перегнулся через кучерявую голову мальчишки и, указывая грязным потрескавшимся пальцем под себя, громыхнул:

- Кило нам, на двоих.

Яша, не понимая, что происходит, распахнул глаза и поднял голову, собираясь произнести «дядя, я вас не знаю», когда подлетевшая Зоя Ивановна накрыла ситуацию канонадой:

- Ах ты, мудачина, я тебя ща полотенцем побрею, вдвоём он! Нам с Яшей кило, потом этого аферюгу в милицию сдайте!

Опытная очередь сзади качнулась в вялом возмущении, одинаково понимая обе стороны.

- Пойдём, деточка, баба Зоя купит тебе вкусненькое.

Пока они продвигались в отдел бакалеи, привыкший размышлять мальчик думал о колбасе: она вкусная, как всё то, что он любил в бакалейном. Вкусное бывает разное, а вот разное не всегда вкусное. Объяснить Яша себе не успел. За десять копеек красный стеклянный конус наполнил стакан томатным соком, а за пятнадцать встал перед глазами мальчика вафельный стаканчик с мороженым.

На лестнице общаги было накурено. Стоявшая на подоконнике жестяная банка из-под кофейного напитка «Колос», ощетинилась торчавшими кверху закусанными бычками «Беломорканала», как с карикатур далёкая, злая, утыкавшая себя ракетами, Америка.

Яшка здесь всегда задерживал дыхание, и его сил хватало ровно до второго этажа, за что он хотел бы сказать спасибо неведомым силам, давшим им с папой комнату именно здесь.

В тусклом свете болтавшихся без плафонов лампочек, раскачивая собой крашеные доски пола, упираясь жирными руками, как всегда, в одни и те же промасленные отпечатки своих же ладоней на выцветших обоях, болтался, ожидая освобождения уборной, сосед Потапыч. В моменты баланса в организме алкоголя и мочи, уста его переставали принимать сигналы сверху, отправляясь в одиночное плаванье по этим двум первоосновам, и Потапыч нёс чушь.

- Тут вам не там. Бухты крыкнулись в рыко. Окописев сизок стуропился кльзя. Прысик купикнулся. И всё. – капал слюной на пол, размышляя о своём, одинокий «мореплаватель».

Когда Яшке удавалось такое услышать, он замирал, словно слышал сказочные заклинания или непонятные слова из книжек, читавшихся папой на ночь. Потапыча мальчик совсем не боялся с тех пор, как они однажды повстречались в коридоре. Разойтись было нелегко, взрослого штормило, но он, собрав остатки измотанных «ураганом» сил, всё же прилепился к стене так, словно рухнул на пол, и мужественно, вздрагивая и хрипя, дождался, пока соседский мальчик пройдёт к себе в комнату.

- Потапыч, - грозно рыкнула Зоя Ивановна, - Я тебя до хаты пущать не буду в непотребном образе. Ладно, сам опустился, а дитям пример какой.

- Не бзди, стрыпуха. Глюкани клуханку, - ласково просипел он и ввалился в освободившийся туалет, из которого, хромая строевым, вынырнул отставной прапорщик Зыкин. Он разговаривал, по-военному чеканя слова, и всегда добавляя, видимо, любимую, самую начальственную команду.

- Ты бы его дождался, да в койку уложил, - махнула в сторону закрывающейся двери туалета женщина.

- Здравия желаю, отставить, я не сторож брату моему, отставить, как сказал Брут Цезарю, отставить, выстрелив ему прямо…- поперхнулся, осознав, видимо, жестокость сказанного при ребёнке.

- Ага, ты не сторож, ты долбанько! – рявкнула Зоя Ивановна, впуская Яшу в комнату. – Ну, я по делам, а ты знаешь, что делать, деточка, - взмахнув седой прядью, провожатая удалилась.

Яша сунул драгоценный кусок колбасы в холодильник между бутылкой кефира и сырком «Дружба», и стал обстоятельно слизывать мороженое, стоя перед окном, за которым ветер остервенело болтал телевизионный кабель, изредка хлопая им по раме. Только начались белые ночи, но белого за окном не найти, скорее все оттенки серого и пыль. Носит её вдоль по земле, из прошлого в будущее, испокон веков в далёкое, наверняка, счастливое будущее. Не то, что снег или дождь, появляющиеся неизвестно откуда и исчезающие непонятно куда. Где-то на морском берегу, сорванные ветром песчинки, летят, летят до предела, столкнувшись с которым, могут образовать новую гору или остров…

Облизав пальцы, Яша вышел на кухню помыть руки. Из туалета, видимо, разбалансировав уровни жидкостей, доносилось внятное пение: «Если я заболею, к врачам обращаться не стану…»

Увидев мальчика, незнакомая тётка подхватила кастрюлю с борщом и, потряхивая широкой кормой, обтянутой подстреленным халатиком, устремилась к выходу. За ней, передразнивая походку, расставив руки так, будто нёс тётку с борщом, шагал краснолицый, улыбающийся в предвкушении удовольствий, дядя Микола, приговаривая:

- От гарно! Поисть, потим ужалить, або спочатку ужалить, от пытання то, - он на ходу подмигнул Яше, откручивающему двумя руками, барашек на мойке. Нервно дымивший в форточку прапорщик обратился то ли к пыли за окном, то ли к отражению в окне мальчика:

- Опять же ж новая, отставить, от блатота, ему и борщ, и все удовольствия, отставить, а другим караул на дальнем посту, отставить, - Зыкин глянул за окно, внизу никого не было, и он выстрелил бычком в форточку, а тот врезался и рухнул в междурамье, выдав микросалют искрами. – Бля, отставить, и тут промах, даже тут не прёт, отставить, - бухтел, раскрывая внутреннюю створку и доставая отсалютовавшую гильзу.

В кухню вошёл папа. Яшка привычно обнял папину ногу и ткнулся головой в живот, а на его кучерявую голову опустилась тяжёлая ладонь.

- Пойдём домой, расскажешь мне всё, - тёплой усталостью накрыл папин голос.

- Здравия желаю, отставить, Борис, - заискивающе пролепетал прапорщик. Борис не ответил, и Яшка знал почему. Совсем недавно Зыкин настойчиво угощал его вареньем. Мальчик отказывался, папа не разрешает ничего брать у чужих.

- Как же, отставить, чужие, а был бы еврей, так был бы свой, отставить. Всё у вас с подвывертом, с тайной, отставить, а у меня душа широкая, русская, отставить, вот хочу жидёнка угостить и угощаю… - он не закончил, в кухню вошёл папа.

- Яш, иди в комнату, - он проводил взглядом сына до коридора, а тот, замерев за углом, услышал глухой удар, кашель прапорщика и его сдавленный хрип:

- За что? Доброе дело, отставить, хотел, а ты, жидяра… - ещё один удар и громыхание опрокинутых табуреток.

Борис работал плиточником. Именно эта специальность понадобилась на севере, когда он решил покинуть родной город. В Заполярье платили хорошо, а значит сына поднимать легче.

- Ну рассказывай, как день прошёл? – стряхнув ботинки, папа растянулся на диване. Яша запрыгнул на него и на скаку доложил о колбасе, а так больше ничего особенного. – Да, сынок, Зоя хорошая, только несчастная, потому что одна. От этого и кидается на всех, защита такая. Жаль, что часто они одинокие. Мне вот тоже всё больше такие нравились, а тихие и скромные в это время замуж повыходили и живут себе.

- А наша мама, пап, какая была? – продолжал скакать Яшка.

- Почему была, есть она… Где-то.

- А почему?..

- А когда её нет, то какая разница почему. Кстати. Ну ка…- он бережно повалил сына на диван, встал и из рабочей куртки достал толстенькую тетрадку. – Вот, это тебе. В мелкую клетку. Первая такая в твоей жизни. Будем в школу готовиться, ну и играть тоже.

- Ура, в клеточку, - завопил Яшка.

- Да, да, в мелкую, - задумчиво произнёс отец. – Она, как жизнь, трагедия в мелкую клеточку.

- Что, пап? – распахнул непонимающе глаза ребёнок.

- Я говорю, и в морской бой, и в танчики, и в крестики-нолики очень удобно играть. А ещё, сейчас я тебе скажу по секрету, - он склонился к детскому уху и прошептал, приятно щекоча. – Ты увидишь скоро море.

- Море, – протяжно выдохнул сын.

- Да, настоящее. Мы поедем в Геленджик, там готовят пионерлагерь и им нужна моя помощь. Нас с тобой выбрали за мою хорошую работу и твоё примерное поведение.

На самом деле, намечалась проверка из Москвы и всяких неблагонадёжных, алиментщиков, евреев, судимых, решили любой ценой отослать подальше с глаз.

- Да, Яш, и ещё. Мы поедем на поезде, даже на двух, с пересадкой.

- С пересадкой, - загадочно повторил малыш. Именно это слово заворожило больше всего. Нехитрый мотивчик, который он сам и сочинил, напевался аж до самого отъезда: море, поезд, пересадка…

Чемоданчик у папы, ранец за плечами у Яшки, четыре оборота ключа вместо обычных двух, и вот уже запах поезда, не очень приятный, но очень важный, им пахнет всё, пахнет воздух, которым дышишь, и с ним врывается пространство с бешено меняющимися творениями то Б-га, то человека, которые в угасающем сознании, засыпающего на верхней полке мальчика, смешиваются, открывая ещё менее ограниченные возможности детским снам.

В унисон тёплой весне, начинающим завязям урожаев и воплям птичек, соединяющихся в пары, громыхала, строгала, пилилась и покрывала себя отборным матом реконструкция пионерлагеря. И так это всё Яшке понравилось, так захватило неокрепший детский дух, что он громко и радостно, во весь голос вскрикнул:

- Папа, писять!

- Вон туда беги, в сторонку, под деревья.

Мощная струйка орошала цветущую яблоню, запуская по спине приятную дрожь. Сверкнувшая синева из-за раскачиваемых тёплым ветром веток привлекла внимание.

- Папа, - заверещал, натягивая на бегу штаны, малыш, - Там море!

И вот они уже бегут вьющейся по склону песчаной дорожкой, между безалаберно разбросанными, пока безуспешно пытающимися утопиться в зелени, домишками, к нарастающему шуму набегающих волн. Борис стряхивает ботинки, ранец и чемоданчик тоже на песке. Он подхватывает на руки своего малыша и входит в ещё обжигающую холодком воду. Рука его вонзается в Яшкину кучерявость, словно форштевень в набрасывающуюся волну, и прижимает голову сына к своей груди. Отец плачет, обжигая пухлые щёчки мальчика, горячими каплями. Тот, упираясь, отстраняется.

- Почему ты плачешь, папа?

- Я… Я очень хочу сделать тебя счастливым, и вот так неумело делаю.

- Не плач, пап, мне хорошо. С тобой хорошо.

И они вместе стали смотреть вдаль. Туда улетают песчинки и уплывают капельки, может даже те, что пролетят когда-нибудь мимо общаги далёкого северного городка, в окне которой мальчик ждёт с работы папу.

Моше

ПЛАТА ЗА СТРАХ или ПРО АРБУЗЫ – 2

Ещё не растёкся и не застыл среднерусским разливом, замирая по оврагам, в провалах между небоскрёбами, дневной Манхэттенский смог, когда расплывшееся в улыбке лицо разбудило всего остального Билла Мэлона, подтянутого страховщика, трудящегося хозяином фирмы на дцатом этаже одного из фалоимитирующих зданий. Средних лет, но далеко не среднего достатка достиг он трудолюбием и целеустр… Дальше нет смысла перечислять, набор качеств по-американски неизменен. Отменная память и лёгкий нрав делали его приятным другом и нежелаемым врагом. И те, и другие обретались вокруг русскоязычной общины, куда по шабатам и праздникам захаживал Билл. Его многие помнили, как Илюху Милонова из Питера, а за пристрастие пить кофе аристократически со стаканом холодной воды, шутя, к новому имени приставили благородное Де.

Сегодня на работе он был раньше обычного. Мягко прошелестела открывающаяся дверь кабинета. Легонько штормя, секретарь Деби, привлёкшая когда-то внимание шефа созвучием их имён соискательница на эту должность, «мисс» из Оклахомы, какого года и города Билл уже подзабыл, подплыла с утренними чашечкой и стаканчиком к шефу, с лёгкой печалью взиравшему на северо-восток, между башнями Всемирного Торгового центра, ещё не задрожавшими от переизбытка деловой энергии.

Отбуксировав поднос на край палисандрового стола, а пресс-папье, бронзового царя на коне с Адмиралтейской набережной, мягко отодвинув на другой край стола в сторону Родины, шеф пристроился к корме Деби. Для приведения в боевую готовность номер один достаточно было запаха скошенной травы, напоминавшего любимый арбузный, от рыжей шевелюры помощницы, искренне убеждённой кем-то ещё в начале карьеры, что это входит в прямые должностные обязанности.

- Шеф, там посетитель, - накатом волны пропела мисс Оклахома какого-то года.

- Мы все ждём лучшего, ждём уже очень долго. Не отбирай этот кайф и у него, Деби, - одна рука уже начала получать удовольствие мягкими прикосновениями, вторая указывала между башнями Всемирного Торгового, - Вон там, дорогая, город Ленинград, где я родился. Там арбузы были вкуснее… - географически образовывал Деби Билл.

В этот момент палисандру стола позавидовало бы любое из мужественных деревьев. Восьмибалльно сейсмически взволновалось на нём то, за что дают в Оклахоме высокое звание «мисс», вмещая в седловину одну из башен Торгового центра.

- Что с посетителем? – оправлявшая шефа обвела губы языком так, что Билла качнуло.

- О, Деби, так можно Землю заставить вращаться в другую сторону, - сладко выдохнул мужчина.

- Что, что, шеф? – оттягивая юбку на подвязки чулок, возвращалась из сейсмоактивной зоны женщина.

- Что, что, пусть заходит. Думаю, после ланча рассказать тебе ещё что-нибудь о Родине, - довольно усмехнулся шеф.

- Уверена, это будет также увлекательно, - пропела, разворачивая бёдра к выходу, помощница.

- Ёмаё, - давно притаившийся в Билле Мэлоне Илюха Милонов, возник со своим мнением, как всегда, неожиданно, но сейчас кстати, - Она так глупа, ну за что мне такое счастье! - и они вместе расплылись в улыбке. И тоже кстати, навстречу входившему.

Чуть сутулясь, нервно вздрагивая, боком втиснулся коренастый, пытаясь придать безобидную ботаничность образу. Хозяин фирмы раскрыл редкие искренние объятия, в момент рассмотрев застиранную рубашку и засаленный ворот пиджака.

- Давид. Давид Баруз. Я от Шломо Бисноватого, он посоветовал обратиться насчёт работы, - хрипло, покашливая, произнёс вошедший.

- Да, да, Шломик писал мне. Давно не виделись, с Песаха, кажется. Конечно, что-нибудь придумаем, - чувствуя безусловное превосходство, от этого благодушно распаляясь, привычно, поэтому ловко, сдвинул пресс-папье к середине, поморщившись в сторону остывшего кофе на другом краю стола.

- Бесик, Бесик, - молитвенно раскачиваясь в панораму делового города за стеклом, пропел Билли. – Товарищ мой, однокашник ещё с Техноложки. Вместе и дёрнули за океан. Главный свидетель и участник моего становления, у самого истока выбора моего стоял, - развернувшись, Билли поймал заинтересованный взгляд неуютно сидящего на краю кресла человека.

- Расслабься, Давид, Бесик сказал, что ты тоже из Питера…

- Да, но не так давно, - опрокидываясь на спинку, смущённо ответил посетитель.

Билл Мэлон в отличие от Ильи Милонова жил по плану. По этому самому плану сегодня был день доброго поступка, снисходительно преподнесённого судьбой, не выходя из кабинета. В сэкономленное время он решил нырнуть в сантименты. Сунув руки в карманы брюк, Билли гордо выпрямил спину.

- Мы, несомненно, особенная нация, поэтому обязаны помогать друг другу. Нас единит безмерная страсть к Сиону, к Земле обетованной. Она унаследована нами от родоначальников нации и никогда не покидала нас в ночи изгнания. Она живёт в нас вечной жизнью, неумирающей надеждой. Как тебе такая точка зрения? – вопросительно взглянул хозяин кабинета.

- Это так, конечно, - поёрзав в кресле, отозвался Давид.

- Но отдельный человек – существо слабое, загадочное и непредсказуемое, - продолжал работодатель, - Б-г его знает, что вытворить может, даже без каких-либо причин. То есть страховаться нужно не только от причинности, приходящей в нашу жизнь, но и от беспричинности. Согласен?

- Безусловно, это так, - кивнул расслабившийся Давид, спинкой кресла расправив плечи.

- В пункты договоров о форс-мажорах не вписывают человеческое сумасбродство. Мы вынужденно сталкиваемся с настоящим, не видя целой картины, главного – причин и последствий. Вот от этой объективной слепоты, которой нет у нации, но есть у отдельного человека, и нужно страховаться. Это способ сохранения здоровья – отсечь страховкой возможное влияние на тебя причин и последствий чужой жизни.

Давид из кресла понимающе кивнул, распалявшемуся, как сказали бы старые друзья, Мэлону де Биллу. В такие редкие мгновения Илюха Милонов становился мягок и податлив, готовый скинуть и отдать поледнюю… Но это крайне редко, ну почти никогда, и если бы было ещё более крайнее слово по-русски, то именно оно подошло бы сейчас.

- Давид, дружище, откушай со мной первопричину, я о выборе страхового дела и о Бесике, конечно, - склонившись к селектору, босс весело пропел, - Дебора, нам на двоих моего любимого, и побыстрее, у меня ломки, - с другой стороны хихикнули, и через несколько минут, проплывшая к столу, с лёгкостью могущая увлечь в кильватер не только любого из самцов морских обитателей, сервировала стол с одним кушаньем. Арбуз был нарезан секторами, с кожурой и косточками. В местных жлобских заведениях так не нарезают, вымусоливая лысые кусочки под вилочку, чтобы сразу в ротик. Илья любил хлюпать и плеваться, выедая корочки до первозданной белизны.

- Прошу разделить со мной и кушанье, и воспоминание, - Билл прямо в улыбку воткнул острый угол первого сектора, - Тогда мы были студентами, и я, и Бесик, и ещё пару еврейских пацанов, объединившихся фамильно и физиогномически. Рупь десять копеек было много, столько стоил обед в столовке до отвала, а в сезон арбузов реально экономилось и удовольствие не меньше. Мы называли это похавать у папы, папа – это ж аба на иврите, а аба – это арбуз-батон-арбуз, то есть каждому по батону и арбуз на всех, и кайфанул, и наелся. Ещё круче было собраться вместе и дёрнуть на базу, там фуры в очередь выстраивались под отдачу, можно было купить свежака и подешевле. Тогда был тёплый августовский вечер, мы весело завалили в хлебный и, гогоча, устремились на базу. В конце очереди дальнобойщиков было дешевле. Водила охотно распахнул двери фуры на выбор, мы уже начали наперебой указывать, как вдруг с визгом подлетела спортивная иномарка, оттуда спокойно вывалились двое в кожанках с автоматами. Мы там и попадали, а эти бесстрастно расстреляли невинные арбузики. Что запомнилось, так это запах. Освобождённая от плена оболочки сладкая мякоть источала южный аромат. Какая нелепость, а может шутка сумасшедшего, то самое человеческое, которое в пункты договоров не включить. Вот это ягодка, какие эмоции вокруг неё бушуют. С тех пор я стал размышлять так, как думаю и сейчас. Что скажешь об этом, о деле, которым мы тут занимаемся? – Билл, жадно хлюпая, проглатывал вместе с косточками красную плоть, бросая благодарные взгляды на вяло жевавшего посетителя. В повисшей паузе вопросительно взглянул на Давида. Тот закончил жевать, тщательно вытер руки.

- Знаете, Билл, то, что услышал, мне очень близко. И слабый, и сильный человек похожи тем, что всегда боятся, может разного, но боятся точно. Недаром страх – основа страховки. Его можно называть благоразумием, расчётливостью или ещё как, но в основе только страх. На Вашу откровенность, если позволите, отвечу откровенностью, - Давид замолчал, колко взглянув в глаза владельца фирмы.

- Та давай, - Илья добродушно выдохнул, разомлев от родного языка и арбуза.

- Полагаю, мы ровесники. В те годы жил и учился я в Ташкенте, а он, конечно, имеет к арбузам отношение. В начале девяностых все начали крутиться примерно одинаково. Проскочили их с разной степенью удачи, это да. После армии, врубившись в то, что происходит в стране, решили с пацанами во дворе тоже что-нибудь замутить. Собрали деньжат, примерились, на семь фур арбузов хватило. Нам с Толстым, он из Афгана вернулся, доверили сопровождать, загодя договорившись на отдачу в Ленинграде. Погнали фуры. Дорогой намыкались, гайцы совсем остервенели, драли в три шкуры, пользуясь, что мы свежим всё сохранить хотели. Но объём отбивал затраты, поэтому рубились вперёд без сомнений. Под Питером встали, Толстый караулить остался, я звонить купцу пошёл. Тот забил стрелу вот у этого, - Давид с лёгкой ненавистью кивнул в сторону коня с царём. Илья возвращался в Билла, вытер руки, встал, потянулся, подошёл к шкафу, открыл хьюмидор, взглянул на, наблюдавшего за ним исподлобья, Давида, предложил сигару, тот отказался, тяжело покачав головой. Билл взял свою, недокуренную прежде, ловко разжёг, пыхнув пару раз, закатил глаза от удовольствия, закрыл шкаф, встал в красивую позу у панорамного остекления и, начав добавлять облаков к безоблачному небу, сделал жест рукой, одобряющий продолжение рассказа.

- Я был у памятника вовремя, подъехали толпой нагловатые айзеры, сказали, что в городе отдача под их контролем, сейчас переизбыток, поэтому цена будет в два раза ниже договорённой. Я попытался объяснить, что это даже не покроет затраченного, но бесполезно. Мы не договорились, видимо с тех времён, - опять злобно кивнул на всадника, - многое изменилось.

Билли закатывал глаза, пытался пускать дым кольцами, окунал голову в пахучее густое облако, но слушал внимательно, наслаждаясь зарисовками из прошлого.

- Я вернулся к Толстому, доложил обстановку, решили бухнуть, а подумать завтра. Сели в Пулковской, ударили по коньячку, заказывали песни… Под закрытие завалила местная братва,

стали недобро на нас коситься, залётные ведь и при бабках. Толстый безбашенный, прёт на рожон, а там всё закипает. Тут их старший подъехал, глянул на Толстого, хрипевшего на сцене «ах, какая женщина…», и как кинется к нему. «Братуха! – кричит, - Живой! Я ж тебя, как там у речки оставил, так места не находил. Я дошёл, дошёл до наших тогда, про тебя сказал, а они меня в госпиталь… А ты живой! Не серчай, сил тогда не осталось, два дня на себе, а там, у речки, кончились» А Толстый ему, мол, всё нормально, Серый, выпьем давай за оставшихся там… Тогда мы рухнули, не удержали градус, а очнулись в бане, кругом выпивка, еда, девки голые. Толстый сипит: «Додик, мы в раю?», а я ему: «Акстись, пацаны бабло ждут, а мы тут кайфуем», а Серый этот: «Чего у вас за проблемы?» Мы ему доложили, он только клешнёй махнул, нас в бэху усадили, подъехали в одно место, Серый вышел, перетёр с кем-то, за нами тачила спортивная поехала без номеров. Фары вырубили при подъезде к очереди из фур у базы какой-то. Мы на бэхе в сторонке прижались, а эти на спортивной к фуре последней в очереди подрулили, да в два ствола из Калашей, уложив на землю всех, кто там тёрся, покрошили арбузы. Назавтра айзеры приняли всё по нашей цене.

Давид замолчал, нащупал языком за щекой притаившуюся косточку, сплюнул в тарелку и, сквозь плотно сжатые губы, процедил: «Да, жизнь.»

Хозяин страховой фирмы Билл Мэлон откашливался долго, затянувшись слишком глубоко. Брызги арбузного сока, вырываясь вместе с сигарным дымом, летели прямо в башни Всемирного Торгового центра. Откашлявшись, владелец бизнеса развернулся к соискателю и холодно произнёс: «Насчёт работы я подумаю. Зайдите через недельку»

На выходе из кабинета до гостя долетело, брошенное вслед: «Нет, пожалуй лучше перезвоните секретарю.»

Моше